Парк имени кой-кого (с)

Узнаете, узнаете! Нет, а чё? Это же парк имени кой-кого! Простите, фифект фикции, это парк Горького. Хе-хе, после модного улучшайзинга. Горького там уже, естественно нет, но зато есть дофига пластмассовой сладости. Прошел слух, что сегодня будут бесплатные аттракционы и Лиза упорно тащила меня в парк. Раньше, проезжая мимо, я с ужасом смотрел сквозь узкие проемы между напаркованными вдоль Динамовской, машинами мудацкой сволочи юридического института на то, как вместо уничтоженных деревьев в парке вырастают в невообразимом количестве гигантские садовые гномики, -- изумительные образцы дурного вкуса и быдлячьего происхождения.  Я не хотел огорчаться, но под натиском детских страстей решился-таки пойти.

-- Папа, зачем они это сделали с парком?
-- А что тебе не нравится?
-- Я не знаю, как это сказать ... Тут все не настоящее. Это не для людей парк, это парк для Барби. Понимаешь, когда я любила всяких Барби, мне бы тут очень понравилось, а сейчас --  нет. Здесь все чисто, аккуратно, красиво, но тут все не честно, все как-то не так.
-- Но тебе же нравился Диснейленд в Париже и этот ... Леголэнд, или как его там, в Мюнхене?
-- Нравился, папа, но там все не так, там прикольно, там все настоящее, я не знаю, как тебе объяснить.
-- Так в чем все-таки разница?
-- Я не знаю, папа, там все по-настоящему, а здесь по-нарошку, понимаешь? Здесь все не честное, как домик для Барби. И еще знаешь, здесь люди совсем другие. Там они радуются, а здесь ... Помнишь, когда мы тут с Олей на роликах катались, -- здесь были совсем другие люди, они мне нравились, а эти -- нет.

Мы прошли по главной аллее, там в конце, где раньше была сцена, а за ней большая сосновая роща, теперь стоит колесо обозрения, у которого Лиза встретила своих девочек.

Я возвращался к машине, которую я оставил в шумилинском дворе на Сумской с чувством безнадежной тоски и разъедающей горечи. Этот парк был для меня символом, воплощением моей юности и детства. Здесь, в период недоступный памяти, со мной гуляла няня, носившая мне в ведре песок, стелила под березами клетчатый плед, чтобы я строил пасочки на «шелковистой травке в кружевной тени деревьев»,  здесь учился стрелять из рогатки по фонарям и ездить на велосипеде, строил халабуды на деревьях, ловил в ручьях и в яру в апреле болотных сущностей и разводил их в банках, обсуждал с Цукрманом возможности применения нечетких множеств к проблеме регуляризации нелинейной обратной задачи реконструкции границы неустойчивой плазмы, пил портвейн, трахался, и даже участвовал, блин в политических (хи-хи) протестах, что для меня катастрофически не свойственно. Я, блин здесь вырос, и этот парк я считал вполне своим и, в некотором смысле вечным, пока ...

В общем его больше нет. Есть земля, на которой он был, обнесенная уебанским кладбищенским забором и усаженная пластиковыми садовыми гномиками для увеселения дебилов. Наблюдая его гибель и уничтожение я убеждал себя, что это нормально и естественно, что мои страдания суть ни что иное, как старопердунизм, что все, даже изумительно романтически-древнее когда-то было новым и попсовым, но сейчас, когда я шел к машине по культурной, как Макдональдс, главной аллее неузнаваемого парка, в небе открылась форточка, оттуда вылезла бородатая рожа и шепнула мне на ушко страшное откровение.

Я понял, я вдруг понял что случилось и почему «это» вызывает у меня такую тоску, такое бешенство и такой протест. Я вовсе не против «нового», нет-нет, я против навязываемой мне уебанской парадигмы этого «нового». Все оказалось изумительно просто.

В прошлый парк приходили гулять и общаться. Разговаривать, играть в шахматы, дебчик, домино, пить портвейн, пиво, катать на колясках детей в пресловутой кружевной тени деревьев. Здесь была библиотека, газетный круг, где ежедневно в витринах вывешивали постранично все свежие газеты, летний театр, два лектория и бесконечное множество лавочек и укромных тихих местечек. Здесь была темная аллея влюбленных и романтическе аттракционы, -- колесо обозрения, на котором катались парочки, преданно глядя друг другу в галаза, качели-лодочки, на которых пацаны раскачивали визжащих девок, демонстрируя им свою необузданную сперматическую энергию, цепные карусели ... Здесь, наматывая круги по каштановй аллее профессор Любич рассказывал мне о тополгии банаховых многообразий, а Фима Бейдер о скрытой ритмике и рифме в прозе Хеменгуэя, этот парк был создан в начале прошлого века в совершенно иной концепции отдыха, отдыха ради общения, созидательного и творческого, как времяпрепровождения возвышающего и развивающего. Нет-нет, не только и не столько яйцеголовых умников, а напротив, простых пролетариев и мещан. Новый парк, -- это вампир, высасывающий жизнь и мозг из ленивых слабых умом граждан. Эдакий гигантский диван-телевизор. Новая концепция утверждает, что не нужно общаться, не нужно спорить, не нужно читать, любить, затрачивать усилия и фантазию, не нужно творить ради того чтобы получить желанные эмоции, переживания и рефлексии. Нужно просто прийти, сесть на диван и включить телевизор. Ну, то есть прийти и уныло отлистывать деньги за билеты на унифициорованные примитивные развлечения, выстаивая очереди и потребляя унифициорованный корм.

Лиза была в Париже, я не был, но я, кажется угадал что она имела ввиду, говоря о парижском Диснейленде. Я, кажется, понял это глядя в тупые лишенные напрочь выразительности, чувств и мыслей лица в бесконечной очереди на какой-то халявный аттракцион. Эти лица были устрашающе пустыми и угрюмыми. Эх,  пропал калабуховский дом!

- Опять! - горестно воскликнул Филипп Филиппович, - ну, теперь стало быть, пошло! Пропал калабуховский дом! Придется уезжать, но куда, спрашивается? Все будет как по маслу. Вначале каждый вечер пение, затем в сортирах замерзнут трубы, потом лопнет котел в паровом отоплении, и так далее. Крышка Калабухову!
- Убивается Филипп Филиппович, - заметила, улыбаясь, Зина и унесла груду тарелок.
- Да ведь как не убиваться?! - возопил Филипп Филиппович, - ведь это какой дом был! Вы поймите...